Кобринское действо
Биография «стопобедного» полководца А. В. Суворова изрядно испещрена непредсказуемыми взлётами и падениями. Одно из наиболее потрясающих произошло в Кобрине 23 апреля 1797 г. (4 мая нов. ст.). Вскоре оно получило широкую огласку среди современников под названием «Кобринское действо», т. е. спектакль, представление.
Однако для более отчётливого понимания дальнейших событий предварительно следует перелистать несколько предшествующих страниц истории Кобрина. Из них мы узнаем, что опустошительные войны, пронёсшиеся над Белоруссией в середине 17-го и начале 18-го столетий и неизменно сопровождаемые пожарами и эпидемиями, до такой степени разорили Кобрин и подорвали благосостояние населения, что в 1766 г. по постановлению польского сейма, наряду с десятками других белорусских городов, Кобрин был лишён городского самоуправления и под названием «Кобринский Ключ» включён в состав королевских столовых имений Брестской экономии. По распоряжению литовского подскарбия А. Тизенгауза в 1768 г. в одной версте к югу от городского центра была заложена усадьба «Губерния». Сюда из вконец обветшавшей городской ратуши, испокон веков стоящей на территории замка, была переведена администрация «Ключа». Одновременно сюда от рыночной площади пролегла новая «Губерниальная» улица, с 1864 г. переименованная в Суворовскую.
18 августа 1795 г. императрица Екатерина II направила Сенату указ, в котором говорится: «В воздаяние знаменитых заслуг нашего генерал-фельдмаршала Александра Суворова-Рымникского, всемилостивейше пожаловали мы ему в вечное и потомственное владение из поступивших в казну нашу в Литовской губернии из економии Бржестской, бывшей в числе королевских столовых имений, Ключ Кобринский с прочими ключами, фольварками и селениями, в коих по представленной нам ведомости показано шесть тысяч девятьсот двадцать две души мужского пола, с принадлежащими к ним землями, угодьями и всей хозяйственной в оных наличностью, повелевая Сенату нашему, предписав куда следует об отдаче всего того ему, графу Суворову-Рымникскому, заготовить к подписанию нашему жалованную нашу грамоту».
Об этой «высочайшей милости» 14 сентября литовский генерал-губернатор Репнин уведомил Суворова, который в то время находился в Варшаве. Для ознакомления с новопожалованным огромным поместьем, чуть ли не втрое превосходившим все остальные имения Суворова, вместе взятые, им был направлен в Кобрин доверенный человек и подчинённый по службе майор Н. А. Балк. Примечательно, что одновременно с Суворовым из той же Брестской экономии фельдмаршал П.А. Румянцев-Задунайский получил Пружанский ключ с 5700 крепостными.
По-видимому, уже вскоре после ввода Суворова во владение чрезмерное служебное рвение главноуправляющего Ключа Корицкого привело к открытому конфликту между «двором» и кобринскими мещанами. Предание об этом столкновении, столь характерном для нравов той эпохи, долго сохранялось в памяти местных старожилов.
Началось с того, что кобринскому «президенту», по терминологии того времени, Ярмошевичу поступило из резиденции главноуправляющего «Губернии» указание направить на работу в усадьбу мещан, значительное число которых занималось земледелием и во всех отношениях мало чем отличалось от крестьян. Из уважения к новоявленному знаменитому соседу Ярмошевич беспрекословно выполнил странное требование. Да и сами мещане безропотно вышли на работу, рассматривая её как обычную в этих местах добрососедскую помощь, называемую «толокой».
Однако Корицкий не удовлетворился единичным выходом на работу, а потребовал, чтобы и в дальнейшем мещане регулярно два раза в неделю являлись в усадьбу для отбытия барщины наравне с крепостными крестьянами. Быстро смекнув, что петля барщины вот-вот готова затянуться на их шее всерьёз и надолго, мещане взбунтовались и наотрез отказались удовлетворить незаконное требование. Ярмошевич от лица горожан категорически заявил посланцу управляющего, что они испокон веков были вольными людьми, а посему никто не вправе заставить их работать безвозмездно. В подтверждение сказанного делалась ссылка на хранящиеся у него жалованные грамоты, подтверждающие мещанские привилегии.
В ответ на столь предерзостное поведение взбешённый Корицкий послал к Ярмошевичу казаков, отхлеставших ослушника плетями. Столь убедительная аргументация вынудила мещан временно смириться и выйти на работу. Однако, уступив перед силой, кобринцы отнюдь не были склонны считать законным своё закабаление. Они выбрали несколько представителей, которые во главе с Ярмошевичем направлялись в Петербург для отстаивания нарушенных прав. А поскольку тогда мещане ничем не отличались от мужиков и носили преимущественно домотканую одежду, в том числе кафтаны из грубого белого сукна, покроем схожие с обычными полесскими свитками, то кто-то высказал мнение, что негоже-де мещанам отправляться в столицу наподобие мужиков. Посему было решено: для вящего успеха затеянного предприятия самообложиться по две копейки с души на покупку синей краски для изменения цвета депутатских кафтанов… рассмотрев представленные документы в соответствующих питерских инстанциях и расспросив прибывших, признали основательность мещанских доводов. Было вынесено постановление об освобождении горожан от какой бы то ни было работы в Ключе. Сам же город Кобрин стал уездным городом Литовской губерни, А чтобы при этом интересы Суворова нисколько не пострадали, ему дополнительно выделили 340 крепостных. «Ныне же в недостающее число против пожалованного количества причисляется лесничество Кобринское, с приписанными к нему от волости Кобринской душами 146. Да волости Рудской из ключа Дивинского: дер. Клетище 71 и дер. Хабовичи 136». Сверх того ему же передавался вконец обветшавший к тому времени древний кобринский замок, жилой дом в городе да экономический амбар над Мухавцем.
После годичного пребывания в Польше, в октябре 1795 г. Суворов был отозван в Петербург, а в начале следующего года получил в командование одну из трёх южных армий, штаб которой находился в городке Тульчине на Подолии. Ввиду надвигавшейся войны с Францией Суворов особенно интенсивно готовил войска к боевым действиям против инициативного и мужественного противника. Именно к этому периоду относится разработка окончательного варианта знаменитой инструкции войскам, ставшей широко известной впоследствии под названием «Науки побеждать»
В ноябре 1796 года в Тульчине было получено известие о скоропостижной смерти царицы и вступлении на престол императора Павла I. Новое царствование сразу же ознаменовалось крутой ломкой установленных при Екатерине II порядков. Спешно стали печататься всевозможные, зачастую самые бессмысленные запретительные указы против «якобинской заразы», не дававшей покоя европейским монархам.
Особенно насторожили Суворова слухи о начавшейся перестройке порядков в русской армии на прусский лад. При содействии зверской палочной дисциплины гатчинские офицеры-немцы стали насаждать в русской армии отупляюще-бессмысленную «шагистику и ружистику». Причём перенимался не только прусский военный устав - рабски копировалась даже прусская военная форма. Снова восстанавливались столь ненавистные солдатам пудреные парики с буклями и косами, отмененные ещё Потёмкиным.
Павел I был убеждён, что не только солдат, который «есть механизм, артикулом предусмотренный», но даже офицер не должен проявлять инициативу. Постановление императора гласило: «Предписать всем, начиная с фельдмаршала и кончая рядовыми, всё то, что должно им делать!».
Всё это шло вразрез с принципами Суворова, непримиримого врага шаблона и косности, глубоко убеждённого, что «каждый солдат должен понимать свой маневр». При столь диаметрально противоположных взглядах между императором и маститым полководцем рано или поздно должен был возникнуть конфликт. И он не заставил себя долго ждать.
Не довольствуясь словесным осуждением, строптивый фельдмаршал демонстративно откладывал введение нового устава в подчинённых ему войсках, сознательно или невольно нарушал мелочные запреты императора. Многочисленные завистники и недоброжелатели Суворова из придворной челяди старательно отмечали все проявления несубординации с его стороны, сообщали о них спесивому императору.
Не прошло и двух месяцев после смерти Екатерины, как отношения до того обострились, что император сперва в резкой форме выразил недовольство поведением фельдмаршала, вслед за которым последовали выговоры в приказах по армии.
Понимая, что при возникших обстоятельствах продолжать службу вряд ли будет возможно, Суворов 11 января 1797 г. направил императору просьбу предоставить ему годичный отпуск, ссылаясь на «многие раны и увечья» и указывая на необходимость «исправления ото дня в день ослабевающих моих сил». В ответ последовал рескрипт Павла: «Обязанность службы препятствует от оной отлучиться». А спустя две недели Суворов увольняется вообще в отставку, причём с оскорбительной формулировкой - без права ношения мундира. Мотивировалась отставка тем, что «фельдмаршал граф Суворов отнесясь его императорскому величеству, что так как войны нет и ему делать нечего, за подобный отзыв отстраняется от службы».
Уже с начала 1797 г. в предверии неизбежного ухода из армии, Суворов в письмах неоднократно высказывал своё намерение по выходе в отставку поселиться в Кобрине, чтобы вести жизнь «сельского дворянина». Тогда же он предложил некоторым из более близких офицеров подать вместе с ним в отставку и переехать к нему на службу в Кобрин, обещая вознаградить их за это землёй с крепостными. Все восемнадцать офицеров охотно приняли это предложение и разновременно переехали на новое место жительства.
На рассвете тусклого мартовского дня 1797 г. через заставу захолустного украинского городка Тульчина проехал скромный возок, вскоре свернувший на ведущий к северу большак. Предъявляемая проезжим подорожная всякий раз вызывала у станционных смотрителей удивление, сопровождаемое почтительными поклонами. Ещё бы! Ведь в документе значилось, что отставной генерал-фельдмаршал граф Александр Суворов-Рымникский следует по собственной надобности из Тульчина в Кобрин. Значит, верны слухи о том, что даже сам Суворов оказался в немилости у нового императора.
С жгучим чувством незаслуженной обиды отправлялся в этот раз в путь-дорогу старый полководец. Никак не мог свыкнуться с мыслью, что он уже «отставной». Перед его затуманенным взором снова и снова назойливо всплывала до чего же тягостная сцена прощания со старыми боевыми товарищами. Однако мало-помалу состояние подавленности утратило остроту, уступив место воспоминаниям, связанным с этой же дорогой, столь памятной ему по походу 1794 г.
Тогда, в первых числах августа, во главе шеститысячного отряда Суворов выступил из Немирова, направляясь к Кобрину. Целый месяц длился поход, перемежаемый длительными остановками в Луцке, Дубно, Ковеле.
Проезжая теперь но знакомым местам, Александр Васильевич воскрешал в памяти изнурительные переходы в жару и проливные дожди по труднопроходимому бездорожью. Частые объезды верхом на много вёрст растянувшихся на марше колонн, беседы с солдатами у бивачных костров. До чего недавно всё это было! И вот по прихоти венценосного самодура он уже «отставной», оторван от дела, которому отдана вся жизнь, от «солдатства», без которого жизнь не жизнь.
Как и в тот поход, особенно трудной оказалась дорога от Ратно к Дивину. Дотащились до этого селения только к вечеру. Здесь в ночь на 3 сентября произошла первая в ту кампанию схватка с передовым отрядом неприятельской кавалерии, который был почти полностью уничтожен. А в этой, что открылась взору, деревянной церквушке о двух куполах при въезде в Дивин он велел отслужить благодарственный молебен в честь первой победы. Наконец утомительный путь завершён. В ворота Губерни въехал забрызганный мартовской грязью экипаж. Из него проворно соскочил сухощавый старичок в дорожном плаще, за ним показалась огромная фигура любимого денщика Прохора Дубасова с небольшим дорожным ларцом. Появление Суворова вызвало всеобщее оживление. Захлопали двери, на крыльцо высыпали радостно возбуждённые жители усадьбы, давно с нетерпением ожидавшие появление хозяина. Эта неподдельно сердечная встреча несколько развеяла подавленное настроение опального полководца. Он снова почувствовал себя в среде близких ему людей.
Если о местечке Кобрине, насчитывавшем в то время несколько сот домов, Суворов уже имел некоторое представление по 1794 г., когда пришлось задержаться здесь на сутки, то с новопожалованным поместьем приходилось знакомиться впервые. От центральной площади города к нему вела усаженная пирамидальными тополями Губерниальная улица. Сама усадьба занимала площадь до четырёх десятин, окопанных рвом с небольшим земляным валом, отчасти сохранившимся поныне. Посреди усадьбы стоял деревянный дом из семи комнат. Перед ним были высажены молодые липы, а позади выкопан небольшой прямоугольный пруд. Неподалёку находился ещё один дом под высокой четырёхскатной гонтовой крышей, в котором разместилась часть прибывших отставных офицеров.
Несколько отдохнув с дороги, Суворов начал деятельно вникать в положение хозяйственных дел, отдавая необходимые распоряжения. Первым делом велел перенести все служебные постройки подальше от жилого дома, за черту сада, а в самом саду выстроить небольшую часовенку. Затем начал объезжать деревни и фольварки, беседовал с крестьянами, внимательно присматривался к их быту, вслушивался в не совсем понятный местный говор.
И здесь, в Кобрине, Суворов продолжал по своему обыкновению «чудить». Довольствуясь самой неприхотливой пищей, он ни в чём не давал себе поблажки. Несмотря на свои шестьдесят шесть лет, он не только спал у открытого окна, но и купался в пруду, невзирая на весенние холода. А во время частых посещений полюбившейся ему Петропавловской церкви, выстроенной ещё в XV веке, взбирался на колокольню и с увлечением трезвонил в колокола - к изумлению простодушных кобринцев, не ожидавших чего-либо подобного от столь важной персоны. Даже во время богослужения не прекращались его проказы: то, отстранив подслеповатого дьячка, он принимался читать апостол, то подпевал певчим, выходя из себя, когда они фальшивили, и часто перебегал с клироса на клирос, наводя порядок. Однако, как ни старался Суворов освоиться со своей новой, непривычной ролью «мирного пахаря», давалось это ему с трудом. Слишком болезненной оказалась душевная встряска, вызванная внезапным отрывом от любимого дела, к которому были направлены все его помыслы. Нередко окружающие наблюдали, как в глубокой задумчивости прохаживался он по усадьбе, либо подолгу просиживал на огромном камне на обочине ведущей к усадьбе дороги.
Единственным отрадным событием, скрасившим этот тягостный для него период, было сообщение любимой дочери Наташи о рождении первого внука, названного в честь деда Александром. В ответ на письмо Суворов написал своему зятю Николаю Зубову: «Граф Николай Александрович! Вы меня потешили тем, чего не имел близ семидесяти лет! Читая, дрожал! Наташа! Привези графа Александра Николаевича ко мне в гости, а он пусть о том же попросит своего батюшку, твоего мужчину».
Согласно местному преданию, однажды навестил Суворова проезжавший мимо Кобрина важный петербургский сановник. Хлебосольный хозяин угостил его «чем Бог послал», после чего гость распрощался и уехал. Вскоре затем Суворов вызвал «босняка» (посыльного) Войтковского и велел ему, взяв лучших лошадей, догнать гостя и вернуть в «Губерню». Тем временем гость успел изрядно отъехать, и лишь у Крупчиц, что в пятнадцати верстах от Кобрина, посыльный догнал его и возвратил в усадьбу. И тогда хозяин ласково сказал оторопевшему сановнику, что, наливая себе водку, он по рассеянности забыл закупорить бутылку и попросил его исправить оплошность, после чего гость продолжил путь.
В то время, как Суворов мало-помалу сживался со своим новым положением, убеждённый, что его полностью оставили в покое, - в далёком Петербурге отнюдь не были склонны о нём забывать. Над его головой снова стали сгущаться тучи. Уже одно сообщение о том, что опальный «фельдмаршал» решил избрать для постоянного жительства Кобрин, расположенный вдали от столицы, было встречено при дворе с подозрением. Ещё более заставило насторожиться мнительного императора сведение о том, что Суворов окружил себя офицерами, демонстративно ушедшими вместе с ним в отставку. Что за всем этим скрывается?..
И вот 23 апреля в десять часов вечера в Кобрин прискакал чиновник Тайной канцелярии коллежский ассесор Николев. Потребовав немедля разбудить Суворова, приезжий предъявил ему именное высочайшее повеление, в котором говорилось: «Ехать вам в Кобрин или другое местопребывания Суворова, откуда его привезть в боровицкие его деревни, где и припоручить Вындомскому (боровицкому городничему), а в случае надобности требовать помощь у всякого начальства».
Последние слова позволяют предполагать, что император не исключал возможности ослушания со стороны Суворова и даже прямого сопротивления его сторонников-офицеров. Грозное императорское предписание буквально ошеломило Суворова. Притом, старавшийся выслужиться, заносчивый Николев всем своим поведением ещё более накалял обстановку. Многозначительно ссылаясь на полученное им чуть ли не от самого императора устное строжайшее указание, он настаивал на немедленном отъезде, не соглашался даже разрешить Суворову привести в порядок самые неотложные хозяйственные дела. Оказавшись в ту пору без денег, Суворов вынужден был занять у Корицкого тысячу рублей, оставив под его присмотром бриллианты стоимостью в триста тысяч, фельдмаршалский жезл, оцениваемый в пятнадцать тысяч, и все ордена.
В неприглядном положении оказались и отставники-офицеры. Дело в том, что вскоре по приезде в Кобрин Суворов выдал каждому из них временное «партикулярное письмо» на владение определёнными деревнями. Однако, поскольку эти документы носили частный характер, для придания законной силы их следовало внести в нотариальную книгу и заверить собственноручной подписью дарителя. Книга же эта доставлялась на дом лишь в исключительных случаях, если дело касалось тяжелобольного. Ввиду того, что Суворов не располагал возможностью лично явиться в суд, Корицкому всё же удалось вызвать в «Губерню» нотариуса Воротынецкого буквально в последнюю минуту, когда Суворов уже находился в экипаже. Воротынецкий предъявил ему для подписи оформленные документы, которые Суворов молча подписал, и кучер тот час же тронул лошадей. Ссылаясь на полученные инструкции, Николев категорически запретил кому бы то ни было из отставников-офицеров сопровождать арестованного в ссылку. Исключение было сделано только в отношении его неразлучного слуги-друга Прохора Дубасова.
Столь непостижимая поспешность увоза опального фельдмаршала из кобринских болот в боровицкие казалась всем свидетелям «Кобринского действа», как это происшествие вскоре было названо стоустной молвой, каким-то кошмарным сновидением. В письме, датированном 25 апреля племяннику Суворова Хвостову, Корицкий, по-видимому, считаясь с возможностью перлюстрации, сообщил об этом драматическом событии в таких осторожных выражениях «23 числа, в 10 часов пополуночи, посетило нас несчастье через отъезд его сиятельства с нарочно присланным в боровицкие его деревни»...
Спустя десять дней Николев «доставил» Суворова в его вотчину - затерянную среди лесов и болот Боровицкого уезда Новгородской губернии захудалую деревушку Кончанское. Здесь ссыльный полководец был «препоручен» Вындомскому, на которого возлагалась бдительная слежка за ним.
Известие о постигшем Суворова новом незаслуженном ударе быстро разнеслось среди войск, а затем боязливым шепотком поползло по всей Руси, повсюду вызывая ещё большую симпатию к старому полководцу. После увоза Суворова в крайне неопределённом положении оказались оставшиеся в «Губерни» офицеры. Приходилось пассивно ожидать неминуемой развязки, которая не заставила себя ждать.
Ровно через месяц тот же Николев снова появился в Кобрине, немедленно арестовал всех офицеров-приживальщиков и доставил их в Киевскую крепость. Там они были размещены по одиночным камерам. Затем по указанию Павла I киевский военный губернатор Салтыков учредил комиссию для допроса арестованных. На следствии они показали, что, выходя в отставку и отправляясь в Кобрин, они «были заблуждены обещаниями Суворова». Тогда император разрешил Салтыкову поступать с подследственными по своему усмотрению. Губернатор освободил большинство из-под ареста и разрешил разъехаться по домам, взяв предварительно подписку, что по первому вызову они явятся туда, куда будет указано. Лишь двое из восемнадцати были направлены в свои полки, трое выразили желание поселиться в разных городах, остальные возвратились под гостеприимный кров Кобринского Ключа.
Пресекши столь крутыми мерами возможность какого бы то ни было «заговора» со стороны Суворова и его единомышленников, Павел однако не успокоился полностью и направил новгородскому губернатору Митусову собственноручное предписание: «Имейте смотрение, чтобы исключённые из службы майоры Антинг, Грессе и ротмистр князь Четвертинский и подобные им из свиты Суворова не имели никакого сношения с живущим в Новгородской губернии бывшим фельдмаршалом графом Суворовым».
Отрезанный от всего света, состоящий под едва замаскированным домашним арестом солдатский кумир ещё долго не переставал внушать страх самодержцу всероссийскому. Во всё время своего пребывания в кончанской ссылке Суворов не упускал возможности поддерживать связь с отдалённым Кобрином, ходом дел в котором был весьма озабочен.
Из регулярных ежедневных донесений Вындомского губернатору Митусову, затем оберпрокурору Куракину известно, что Суворов отправил майора Сиона в Кобрин за оставленными драгоценностями и прочими вещами. К нему приезжали кобринские евреи по поводу поставки в казну продовольствия из его деревень. Приезжал из Кобрина ротмистр Павликовский и требовал личного свидания с ссыльным, но разрешения не получил. Он сообщил, что помимо его приедут другие. Когда Павликоскому велено было ехать в Петербург под присмотром нарочного для производства дознания и он отказался, тогда Вындомский его арестовал.
Впрочем, на должности суворовского тюремщика Вындомский пробыл недолго, вскоре подав в отставку. Его должность занял старый знакомый ссыльного Николев, которого Суворов встретил иронически: «Я слышал, что ты пожалован (за кобринский «подвиг») чином. Правда, и служба большая. Выслужил, выслужил! Продолжай так поступать - ещё наградят».
После увоза Суворова в его кобринских владениях наступил полный беспорядок, грозивший перейти в окончательный хаос. Вернувшиеся после киевского ареста офицеры, положение которых оставалось неопределённым, околачивались без дела, живя за счёт Суворова, либо, завладев деревнями, вели хищническое хозяйство.
Суворов направил в «Ключ» Сиона для наведения порядка. Однако осуществить это оказалось не легко. Налетевшие со всех сторон на суворовское добро гуляки-офицеры и голодные шляхтичи старались урвать куски пожирнее, ссорились, сплетничали, доносили друг на друга. Сам Сион таровато угощал окрестную шляхту Временами у него обедало до ста, ужинало свыше шестидесяти гостей. Унаследовавшего Сиону Красовского также не прекращались ежедневные застолья, музыка, охота. Наплыв в Кобрин бездельников, жаждущих попользоваться за счет отсутствовавшего хозяина, всё увеличивался. На жаловании состояла масса тунеядцев, на стол которым отпускалось 1500 р. Обуздать вольницу могло лишь личное вмешательство хозяина, но увы! таковое было неосуществимо.
А. Мартынов